Генерал-майор авиации, дважды Герой Советского Союза
СЕРГЕЙ ЛУГАНСКИЙ,
НА ГЛУБОКИХ ВИРАЖАХ
Записки военного летчика. ч.7
Как-то, намаявшись за день, летчики повалились на
нары в своей землянке и заснули тяжелым глубоким сном. Дворняжка
устроилась в чьем-то шлемофоне. Среди ночи в землянке вспыхнул пожар,
загорелась солома. Но измученные летчики спали как убитые. Тогда
собачка принялась беспокойно лаять и теребить спавших летчиков.
Кто-то наконец продрал глаза, очень вовремя. Летчики успели выскочить
из огня.
С тех пор собачка стала полноправным членом эскадрильи Дунаева.
Вылетая на задания, ребята по очереди брали дворняжку с собой. Постепенно
она так освоилась, что едва раздавался сигнал тревоги, бежала к
машинам и устраивалась за спиной летчика.
Жаль, что "повоевать" собачке пришлось недолго. Вернувшись
однажды из боя, летчик с удивлением обнаружил, что Жучка не торопится
выпрыгивать из кабины Он отстегнул парашют и оглянулся,
Собака не двигалась. В воздушном бою шальная пуля попала в кабину
летчика и убила ее.
Помнится, ребята очень жалели о гибели "Спасительницы"
и похоронили ее с почестями.
История с собачкой хорошо говорит о том, как велика была у нас тяга
ко всему, что напоминало о доме, о мирной, спокойной жизни. Самый
худой мир лучше доброй войны.
Говорят, что русские легко привыкают ко всему. Мне кажется, это
неверно. Мы можем смириться с лишениями военного времени и, затянув
пояса, воевать до победы, как бы ни была она далека. Мы можем бить,
убивать, уничтожать, но только своих злейших врагов. Равнодушным,
профессиональным убийцей, каким воспитал немецкую молодежь Гитлер,
русский никогда не станет. Русский не может привыкнуть убивать.
Наши милые, озорные, буйные в играх мальчишки повзрослели слишком
рано. Многие из них еще не брились, когда попали на войну, воротники
гимнастерок были им слишком велики, а тяжелые армейские сапоги сидели
на ногах неуклюже. Прав был Федор Телегин, давая молодым летчикам
осмотреться, освоиться за спиной "старичков", чтобы не
стать жертвой какого-нибудь понаторевшего в убийстве фашистского
стервятника в первом же воздушном бою.
И они осваивались. Подчас очень быстро, а иногда трудно и мучительно.
Но осваивались. Нужно было воевать, гнать со своей земли проклятого
врага.
Иной, глядишь, возвращается из тяжелого боя и поет себе, распевает,
хотя нервы у него натянуты, как струны, А другой и после сотни боев
вылезает из кабины и трясущимися руками лезет закурить, ломает спички,
наконец, затягивается чуть ли не со стоном, устало закрыв глаза,
и лишь после папиросы вздыхает полной грудью.
Помнится, пришел к нам в полк молоденький летчик Иван Мокрый. Шея
тоненькая, глаза ребячьи. Только что из летной школы. Кажется, в
первый же день на взлете самолет Иван Мокрого врезался в другой
самолет - и оба вышли из строя. Дикий случай! Что было делать с
Мокрым? Судить! Наказывать самому?.. Ругал я его на чем свет стоит.
Он только сконфуженно заливался румянцем и беспомощно разводил руками.
- Не болтать руками! Стоять как следует!
- Виноват, товарищ капитан...
- Кру-гом! К чертовой матери, в землянку! Вечером поговорим.
Каково же было мое удивление, когда я, оглянувшись через несколько
шагов, увидел, что Иван, став на четвереньки, ловит пилоткой кузнечиков.
Это после нагоняя-то!..
Вечером на общем собрании на Ивана наложили взыскание: от полетов
отстранить, ста граммов не давать, назначить вечным дежурным по
аэродрому.
Заскучал Иван Мокрый.
И неизвестно, что сталось бы с молодым летчиком, если бы не случай.
Как-то под самый вечер нежданно-негаданно на наш аэродром налетели
четыре "мессершмитта". Мы бросились по щелям. Положение
безвыходное: любой самолет на взлете немцы собьют, как куропатку.
"Мессершмитты" заходят на штурмовку. Пропали наши самолеты!
И вдруг все мы видим: Иван Мокрый, размахивая руками, бежит сломя
голову к ближнему ЯКу. А немцы уже поливают аэродром из пулеметов.
Иван проворно вскочил в кабину. Заработал мотор.
- Он с ума сошел! - чуть не со стоном проговорил Телегин.
- Собьют же, как... Эх!
А ЯК уже разбежался и оторвался от земли.
- Ну!..- и Федор Телегин даже сморщился, глядя, как заходит в атаку
"мессершмитт".- Сейчас одна только очередь и...
Неожиданно ЯК задрался вверх, навстречу пикирующему врагу, с дальней
дистанции ударил из пулеметов-и "мессершмитт", не выходя
из пике врезался в землю.
Мы остолбенели. Вот это номер! Как это он изловчился в таком положении?..
А ЯК взмыл вверх и ушел в облако.
Обозленные "мессеры" кинулись за смельчаком следом. За
облаком самолетов не было видно.
Первым опомнился Телегин.
- По машинам!
Мы выскочили из щелей.
Но тут из облака показался объятый пламенем самолет. Пылая, он падал
отвесно на землю.
Все невольно придержали шаг. Пропал наш Мокрый...
- Отлетался,- прошептал кто-то.
Самолет грохнулся о землю, раздался взрыв.
- Санитары! -крикнул я.
По полю уже неслась санитарная машина.
Я на ходу прыгнул на подножку.
Не успели мы подъехать к месту падения самолета, как кто-то, разглядев
на сохранившемся хвосте зловещий крест, удивленно и радостно воскликнул:-
Так это же... Смотрите!
И словно в подтверждение нашему внезапному открытию, мы услышали
в небе треск пулеметный очередей. Там все еще шел бой. Вот так Иван
Мокрый!
Оставшиеся два "мессершмитта" позорно бежали" а Иван,
показавшись над аэродромом, снова поразил нас: прежде всего он лихо
исполнил традиционные "бочки" - переворот через крыло
- две, по числу сбитых самолетов, а затем так чисто, так мастерски
посадил самолет, что позавидовали даже "старики".
К Ивану бросились все -летчики, техники, девушки - официантки, Спрыгнув
на землю, он попал в неистовые объятия друзей. Качали его до одурения,
Зацелованный, затисканный, Иван не успевал отвечать на расспросы.
Вечером мы чествовали новоиспеченного аса. Был приготовлен парадный
обед. А через несколько дней за мужество и отвагу Иван Мокрый получил
орден Красного Знамени. С тех пор он неизменно вылетал на все ответственные
тяжелые задания.
А вот еще один случай.
Вечер после страшно напряженного дня. Летчики устали и спят глубоким
сном. Иногда слышится невнятное бормотание сонного.
У входа в землянку, прямо на траве, обняв колени, задумчиво сидит
Валерка Федоровский. Валерка молод, сегодня он впервые был в бою
и даже сбил самолет.
- Чего не спишь, Валерик? Не устал?
Молодой летчик хочет подняться, но я кладу ему руку на плечо.
- Сиди, сиди.
- Не то, товарищ капитан,- жалуется Валерка. И устал, и не могу.
Только закрою глаза-кресты. Со всех сторон кресты! Кошмар какой-то!
Помните, как в "Тихом Доне" Григорий Мелехов переживает
смерть первого австрийца, которого он зарубил? Летчик зачастую не
видит врага в лицо. Но кресты на вражеской машине отчетливо врезаются
в память.
-Иди, спи, Валерик,- говорю я летчику.- Это бывает.
-С вами тоже было, товарищ капитан?
-А как же! С каждым.
-Вы понимаете,- оживляется Федоровский,-ведь враг же, немец! А вот
мерещится... Черт бы его побрал!
Выговорившись, Валерий успокаивается и идет спать. Завтра снова
трудный день, нужно восстановить силы. Я смотрю ему вслед и думаю:
привыкнет, Но привыкнуть Валерке не пришлось: он успел лишь получить
орден Красной Звезды за первые успехи и вскоре погиб в воздушном
бою.
"Операция "Цитадель",- пишет в своих воспоминаниях
гитлеровский фельдмаршал Манштейн,- была последней попыткой сохранить
нашу инициативу на востоке. С ее прекращением, равнозначным провалу,
инициатива окончательно перешла к советской стороне. В этом отношении
операция "Цитадель" является решающим поворотным пунктом
войны на Восточном фронте".
Советские войска выиграли Курский поединок.
Бои шли за Харьков. Многострадальный Харьков! Повсюду густые столбы
дыма поднимаются высоко к небу. Город в развалинах. С чердаков и
из подвалов бьют орудия. Немцы создали мощную оборону, и проломить
ее нелегко,
В неглубоком, наспех отрытом окопе радист у микрофона монотонно
выкрикивает позывные:
- Я-Рис! Я-Рис!
Рослый полковник с планом Харькова в руках строго спрашивает радиста:
- Есть у них движение или нет? Перерезано Полтавское шоссе?
В этот день на всех командных пунктах, всюду- на траве и планшетах,
на раскладных столиках и досках - вместо карт лежали планы города
Харькова. Напряжение битвы нарастало с каждым часом, С утра до вечера
неумолчно били пушки и минометы. Эскадрильи самолетов проносились
над окраинами города, и внизу поднимались столбы дыма и пыли.
Шел бой, уже не первый за эту городскую окраину, называемую Холодной
Горой. Многие бойцы с медалями и орденами на груди, полученными
еще а зимних боях, рассказывали, как в морозный февральский день
мчались они на лыжах, с ходу врываясь в кварталы Холодной Горы.
Она и теперь, как в тот раз, являлась ключом к Харькову.
- Как только возьмем ее-дело сделано!
Враг сопротивлялся жестоко.
Ломая оборону, части Советской Армии в то же время обтекали город,
и линия фронта все больше и больше напоминала петлю, которая захлестывала
немцев, упорствующих в своем стремлении удержать Харьков.
Захваченные пленные показали, что в городе укреплены все важнейшие
перекрестки. На окраинах сидели полки потрепанных под Белгородом
и пополнявшихся прибывающими резервами дивизий. На улицах появились
эсэсовцы. Офицеры внушали солдатам, что Харьков будет обороняться
до последнего патрона, ибо сдача его равносильна потере всей Украины,
В частях был оглашен особый приказ Гитлера удержать Харьков во что
бы то ни стало.
Но все было напрасно. Мощь наступления советских войск нарастала
с каждым днем. Враг отступал.
В эти дни на фюзеляже моего самолета появилась двадцатая звездочка
- лицевой счет сбитых вражеских машин.
Техник Иван Лавриненко обладал философским складом ума.
- Вот интересное дело, товарищ капитан,- неторопливо говорил он,
сидя на заросшем травою бугорке.- После войны бы взять бы да проехать
по всем тем местам, где вот сейчас приходится... Дунаева бы взял
с собой, Колю бы Шута... Ну, кого бы еще?.. Да, Корниенко! Интересно
бы.
Стоял тихий теплый вечер. Догорала заря. Скинув гимнастерку, я сидел
по пояс голый и, ловчась перед крохотным зеркальцем, старательно
намыливал щеки. Лавриненко, умаявшись за день, отдыхал, наслаждался
покоем и задумчиво дымил папиросой.
- А ведь после войны, товарищ капитан, на этих на самых местах люди
хлеб сеять будут. Это уж наверно. А может, овес. А может...
Резкий телефонный звонок в землянке прервал размышления техника.
- Вы брейтесь, брейтесь,- сказал он.- Я отвечу Лавриненко нырнул
в землянку, и тотчас оттуда разделся его беспокойный голос:
- Товарищ капитан, вас!
Звонил командир дивизии генерал Баранчук. Ничего не объяснив, он
только справился, я ли это, и крикнул:
- В воздух!
Я понял его с полуслова.
Лавриненко уже проворно стаскивал с самолета маскировочную сеть.
Без гимнастерки, с намыленным лицом я бросился в кабину и, не прогревая
мотора, пошел на взлет. Парашют,- думаю,- в воздухе как-нибудь приспособлю.
Однако в воздухе оказалось не до парашюта. Я увидел торопливо уходящий
на свою сторону двухмоторный "хейнкель". Это, по всей
видимости, был разведчик. Сфотографировал что-либо серьезное...
Недаром генерал позвонил сам.
Привычно захожу "хейнкелю" в хвост. Вражеский стрелок
встретил меня пулеметной очередью, А ведь у меня парашют не пристегнут!
- мелькнуло в голове.
"Хейнкель" начинает отчаянно маневрировать. То уйдет в
крутое пике, то вдруг взмоет вверх, Глядя, с какой легкостью вражеский
летчик бросает тяжелую машину, я подумал, что летят на разведчике
зубастые звери.
Чтобы измотать хвостового стрелка, мне оставалось лишь беспрестанно
менять позиции. Крутился я так близко возле "хейнкеля",
что мне отчетливо было видно лицо немца. Он действительно скоро
упарился, но глаза его настороженно следили за мной: он ждал удобного
момента, чтобы с близкого расстояния хлестнуть пулеметной очередью.
А линия фронта тем временем все ближе. Ох, уйдет!
Вдруг я замечаю, что стрелок бросает пулеметы и выхватывает ракетницу.
Несколько мгновений я держусь так близко, что мы смотрим друг Другу
в самые зрачки. Лицо немца свела гримаса злобы и отчаяния. Ага,-догадываюсь,-видимо,
патроны кончились!.. Сощурившись, немец прицелился и выстрелил из
ракетницы. Я нажал гашетку: длинная очередь рассекла его пополам.
"Хейнкель" остался без стрелка.
Из всех пулеметов поливаю моторы вражеской машины. И-удивительно!-не
горят! Что за наказание? Ведь уйдет!.. Позднее я узнал, что с некоторых
пор немцы стали применять резиновые обкладки внутри баков с горючим.
Пулевые пробоины моментально затягивались эластичной резиной.
Весь огонь сосредоточиваю на левом моторе. Там, я знаю, баки с горючим.
Наконец, показался дымок. Значит, не помогла и резина.
"Хейнкель" стал терять высоту. Я кружусь сверху. Вражеский
самолет пошел ниже, ниже. Ясно: сейчас сядет. Вот он запахал по
полю-пыль поднялась столбом. Сел на фюзеляж. Выскочили двое летчиков,
вытаскивают третьего, убитого. Отнесли подальше от пылающего самолета,
положили на землю.
Я пролетел совсем низко. Немцы даже не посмотрели в мою сторону.
Высокие, в черных кожаных куртках, они стояли безучастно, зная наперед
все, что должно произойти.
Скоро подошли наши автомашины, я видел, как из них выскочили автоматчики
и офицеры. Все, можно лететь домой.
Над аэродромом я сделал "бочку" и повел самолет на посадку.
Сверху вижу Ивана Лавриненко. Он радостно бежит с банкой белил -
рисовать на фюзеляже очередную звезду.
Глядя на засохшую мыльную пену на моих щеках, Лаврлненко смеется:
- Вот добрая примета, товарищ капитан. Небритому везет.
- Ну тебя с твоими приметами. Горячая вода еще есть?
- Есть. Идите, добривайтесь... А скажите, товарищ капитан, немцы
не дивились, что вы такой голый казаковали?
В самом деле, спохватился я, летал без гимнастерки!
Утром следующего дня за мной приехал какой-то полковник и увез с
собой а штаб фронта. Там я как следует рассмотрел вчерашних сбитых
немцев. Рослые, блондины. Один из них, как мне сказали, имеет старший
офицерский чин. Видимо, он-то и вел самолет,- подумал я, вспоминая,
как искусно маневрировал "хейнкель".
Оказывается, везли они какие-то очень важные сведения для ставки.
В нашем тылу в погоню за ними поднялись два истребителя. Одного
из них вражеский стрелок сбил сразу же. Другой летчик получил ранение
и не смог продолжать погони. Вот почему так скоро кончился у него
боезапас,- снова вспомнил я вчерашний свой поединок со стрелком.
В штабе фронта меня поздравили с успехом командир штурмового корпуса
генерал-лейтенант Рязанов и наш старый знакомый Алексеев, Батя на
прощание даже ухитрился сунуть мне в руки какую-то небольшую посылку.
- Чтобы было чем обмыть,- шепнул он, заговорщически подмигивая.
Через несколько дней, вечером, на одном из полевых аэродромов мы
услыхали чеканный голос Левитана, зачитывавшего Указ Президиума
Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Советского Союза
летчикам-истребителям Н. Дунаеву, И. Корниенко и С. Луганскому.
Все награжденные были из нашего полка.
Излишне говорить о том, какое это волнующее и радостное событие
было для всех нас. До поздней ночи царило возбуждение на аэродроме.
О многом вспомнили мы в тот памятный вечер, о многом переговорили.
В частности, и о том, что знак высшей воинской доблести, которым
удостоили нас партия и народ, обязывает нас бить врага еще искусней,
еще беспощадней.
Утром приехал Батя и вручил правительственные награды. Торжеств
не было. Начинался день, мы были уже у боевых машин. Но в той задержке
перед боем, когда генерал поздравлял нас, в его напутствии, которое
слилось с грохотом вдруг разом заработавших моторов, во всей этой
коротенькой фронтовой церемонии награждения было что-то неизъяснимо
торжественное, поистине незабываемое.
|
