Главы из книги "Будем жить!"
Василий ИЛЬЯШЕНКО, кинорежиссер, заслуженный работник культуры Украины
ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК ИЗ ЗНАМЕНСКОГО

Случилось так, что конец лета 1973 года мы провели с Леонидом Быковым вместе: на ступеньках, возле монтажных комнат. Он своих "Стариков..." уже заканчивал, а я только начинал выправлять свое "Новоселье", потрепанное после редакторских штормов.
Ни до, ни после этого мы не встречались так часто и не разговаривали так много. А тем летом - с утра до вечера, день за днем. Догорала папироса за папиросой. Тлеющий окурок обжигал пальцы, а каждое его слово - душу, как признание. Тогда я не знал, что Быков сжигает свое сердце. Видел только, как дрожит в руке смертоносный огонек, как усталость сковывает когда-то веселый, лукавый взгляд, как тяжелеет легкое прежде тело. Работая, Быков не щадил себя, он страдал и мучился так, что старел на глазах.
Через каждые полчаса мы делали перекур, почти одновременно вырываясь из темноты кинозала, словно из потустороннего мира, или выскальзывали из монтажных, где минуту назад были обвиты кольцами киноленты, как Лаокоон и его сыновья тугим поясом змей. Вспыхивала спичка, дымила папироса - и становилось легче. Во всяком случае, нам так казалось. Это был отдых (насмешка над тем, что нормальные люди считают отдыхом, и только). Но как бы там ни было, был антракт, и мы могли в разговоре отвести душу.
До того самого лета я думал, что Быков прожил веселую, легкую жизнь. Он был любимцем харьковской театральной публики, а на киноэкране - добрым баламутом, который из-за своей доверчивости попадает в различные передряги или приключения. Такой себе наивно-лиричный попрыгунчик.
Жалею, что оказался в плену расхожих суждений. Рядовой зритель, незнакомый с секретами приготовления нашего "приворотного зелья", часто путает роль и личность актера или соединяет их в одно целое. Зритель имеет право на такую ошибку, а для профессионального кинематографиста это непростительно
Только после того, как мне удалось пристальнее заглянуть в глаза Быкова, передо мной отчетливо, словно на рентгеновском снимке, проступили его душа и сознание. Я внезапно сделал неожиданный вывод - Леонид Быков, художник с радостным, оптимистическим взглядом на мир, оказался трагичным человеком. Может быть, я ошибаюсь, но мне показалось, что раздумывает он над всем происходящим вокруг с повышенной эмоциональностью, болью и смятением, даже оттенком драматизма.
Может быть, происходило это оттого, что ему не посчастливилось раскрыться, как Игорю Ильинскому, который в Малом театре буквально потряс толстовским Акимом, явив на сцене талант трагедийный. Не берусь утверждать. Поскольку любые воспоминания-всего лишь воспоминания, а не доказательства, пусть догадка так и останется догадкой, если не найдется других свидетельств.
Однажды я сказал ему:
- На мой взгляд, талант - это дополнительная надбавка, придаток ко всему, что есть у обыкновенного человека...
- ...чтобы он мучился с ним всю жизнь,- продолжил Быков.
Мы не смотрели друг на друга. Каждый задумался о своём. В цеху царило безлюдье - большинство картин было уже закончено и принято. Мы остались вдвоем.
- Если бы не это проклятущее кино, - сказал он, - был бы я летчиком. В небе. Где нет ни дорог, ни правил уличного движения, а есть простор и воля. Летал бы, как демон... А ты, наверное, был бы председателем колхоза,- засмеялся Быков. И я засмеялся, так как он угадал. - Вышел бы в поле - степь широкая вокруг, теплая земля парит под солнцем, а над ней жаворонок поет.
- Он поет, как по стеклу гвоздем скребет, - бросил я.
Он удивленно посмотрел на меня.
- Никогда не думал, что ты реалист, всю поэзию посадил с неба на поле.
- Председатель колхоза.
- Да, да, садик у тебя был бы, пасека, и множество цветов на огороде. Головастые маки или мальвы. Как подсолнухи, а то и больше.
- Или как решето, - сказал я.
- Ты смотри, - снова удивился он. - На экране ты вроде бы поэт, а в коридорах стопроцентный реалист.
Решето...
- Реализм от земли приходит, от жизни. А все остальное - от лукавого. Выдумки.
- Не скажи... Когда талантливо придумывают... Пикассо, Кафка, Ионеску... Жюль Верн тоже все выдумывал. И народ сказки выдумывает...
Кому-то со стороны трудно было бы разобрать, подшучиваем ли мы друг над другом или спорим всерьез.
- Приезжал бы ты ко мне в гости, на речку и в лес. Я бы хвастался достижениями нашего колхоза, показывал бы своих сыновей. И пили б мы с тобой горилку.
- Як этому, как ты знаешь" не очень...
- Я тоже. Но это же теперь. А был бы я председателем...
Двери монтажной раскрылись с таким отчаянным скрипом, что и поворачиваться не нужно было, чтобы увидеть, как вошла монтажница Светлана. Мы одновременно выбросили папиросы
- О, снова про пасеку и про село! Рассмеялись.
- А ну, за работу!
Тяжело, с придыханием, застонали.
- Идем, прикуемся цепью к скале. Пусть уж долбит груди проклятый кинематограф, - сказал он.
И поплелся в монтажную, как на эшафот. Я за ним.
- Искусство - это не жизнь,- говорил он в следующий раз.- Это вроде бы и жизнь, только чуть-чуть смещенная. Это то, что могло бы быть жизнью, а могло бы и не быть. Гамлета, наверное, не было в жизни, а мог бы и быть.
- Но у тебя на экране жизнь всегда показана в ее формах, то есть такой, как она есть на самом деле, вокруг нас, - возразил я тут.
- Не совсем так,- не согласился он. -- Ты присмотрись повнимательней. Эта жизнь сконструирована мной, Быковым, а твоя ~~ тобой и никем другим.
-- Искусство ~~ это некоторое нарушение реального, смещение. Немного не так, как в жизни. Фотография никого не интересует. Если хочешь увидеть реальность хроники - иди в цех и наблюдай, сколько хочешь. Художник же должен увидеть в цеху не реальный факт а суть реального факта, не поток жизни, а концентрацию самого главного, что в жизни происходит. И не в формах реальной жизни. Жизнь в формах искусства!
- А у модернистов искусство выше, чем жизнь - подкинул я.
Тут он вскипел:
- Это все глупости! Жизнь породила искусство, а не наоборот. Поэтому жизнь - выше, чем искусство Искусство снимает копию с жизни. Правда, умирают они вместе, как и живут. Только жизнь - мать.
...Как-то мы заговорили о студийных делах, о суете, напрасной трате времени в коридорах, на заседаниях в Доме кино, в спорах между собой.
- Каждый день шахтер выдает на-гора десятки тонн угля, рабочий делает детали, колхозник дает молоко и хлеб. Только мы тратим время попусту, на разговоры,- сказал Быков.
- Но происходит же работа мозга, - возразил я.- Генерируются идеи, формируется, проверяется, трансформируется мысль, чтобы возникнуть на экране в новом качестве. Электростанция тоже конкретных винтов и шайб не производит, но дает ток, электроэнергию, с помощью которой производятся материальные вещи. Так что...
Он как-то странно посмотрел на меня.
- Ты находишь причины, чтобы оправдать суету. А напрасно! Не утешай себя. Это только ловко найденный софизм, прикрывающий наше разгильдяйство. И больше ничего. - Погасил папиросу.
- Если ты такой умный, то иди чесать языком в коридор, а я пошел монтировать.
- Я тоже...
- Вот видишь! А говоришь...
Быков не любил суеты. Более всего кинематографической. И его нерядовая слава стала для него суетой. Он думал, думал... Точнее задумывался. В последние годы глубоко, тяжко, мучительно. Поэтому избегал всех этих парадных заседаний, шумных встреч, Разговаривал. Избегал похвальбы. Смотрел на это со стороны. Молча искал истину, размышлял. Надолго исчезал со студии, подальше от суеты.
Не могу сейчас с точностью определить: обдумывал ли он новый замысел, с чрезвычайно серьезными намерениями, что требовало всей энергии его мысли, или, может быть, пытался всем существом своим разрешить загадки мироздания, бытия, может быть, и всей своей жизни.
Скорее, последнее...
-- Ну, как дела? - спросил Быков. Наверное, своим видом показывал я, что неважно. __ Посмотрели - побили. А самый главный редактор всех сильнее.
Мы постояли, помолчали. Дымились папиросы.
- Но это ничего,- попытался я утешить сам себя. - За одного битого, говорят, двух небитых дают...
Он тяжело вздохнул.
- Это, - сказал,- не совсем так. Я думаю, в искусстве совсем не так. Если бить и бить, то можно все из тебя выбить. Вот и Довженко говорил, что искусство должно развиваться на положительных импульсах. А ему об этом было известно доподлинно все...
- Так-то оно так... Но когда, где и с кем было по-другому? Чтобы только хвалили?
Потом я побывал у Леонида Федоровича на съемочной площадке, в павильоне. Еще со студенческих лет люблю тихонько прийти на съемки и со стороны наблюдать за работой режиссера. Потому что всегда стремился определить для себя: какая же режиссерская манера самая правильная, самая лучшая, самая эффективная? Чей метод может стать и моим методом?
Видел накал страстей, реактивность, темперамент И. Пырьева (это был период его "Белых ночей" по Достоевскому), спокойствие, интеллигентность, какую-то трогательную, нежную трепетность М. Ромма, уверенность и значительность С. Герасимова, высокий профессионализм С. Бондарчука.
Хотелось вобрать, впитать в себя все увиденное, чтобы в памяти сохранилась хотя бы сотая часть. Чтобы хоть на день, на час сократить сложный путь познания кинематографического процесса.
У Быкова была своя атмосфера на съемочной площадке. На высоких "ногах" стоял забытый всеми киноаппарат. Тишина и покой царили вокруг него. Крайне деликатно, в противовес многим чванливым и капризным полурежнссёрам, говорил что-то своим товарищам по работе Леонид Федорович. И не приказывал (ох, эти режиссерские окрики, истерики!), а просил что-то сделать, и все слушали его внимательно и с пониманием.

Неподалеку стягивали черные кольца кабеля осветителя и тоже молча. Без крика и шума. Усмехаясь
А Быков старался как можно скорее оторваться от побочных дел (к сожалению, в работе режиссера все главное), чтоб подольше поработать с актерами.
Актеры были его стихией, его любимцами, обласканными детьми, посланцами бога на земле. Не потому что сам он был актером? Может быть... Но ясно одно: Быков знал, что путь к раскрытию в кино человеческой сущности лежит через актера. Не отбрасывая иных путей и способов выражения, Быков пришел к выводу, что этот путь для него наиболее верный, и он шел по нему всегда. И мог себе это позволить, от рождения была у него козырная карта - чувство актера. А через него - человека. Как конечной цели каждого вида искусства. Благодаря этому выбрал он, казалось бы, прямой и простой путь, далекий от сложных формальных поисков.
С актером он не был диктатором-режиссером (и ни с кем не был), но мог быть с ним другом. Актерам он блестяще показывал, как надо играть, и тогда неудачнику не оставалось ничего иного, как повторить все это. Он не ломал талант других, а стремился открыть его. Просил раскрыться. Репетировал. Десятки раз повторял, не щадя своих товарищей. Его любовь преследовала одну цель - сделать для них все, чтобы они остались собой. И непризнанные стали известными, получили признание. Наверное, этим он был счастлив.
Потом, через много лет, когда Быкова не стало, друзья-актеры назовут его своим учителем. И это будет правдой. Многие из них впервые стояли перед его киноаппаратом. И они найдут для него одно-единственное слово, самое лучшее, определяющее - добрый.
- У него были добрые глаза. Я боялся глаза киноаппарата, но меня утешали и успокаивали глаза Быкова.
- Если глаза - зеркало души, то душа Быкова была доброй. Такой отражали ее незабываемые Ленины глаза.
-Он был такой добрый, что, казалось, совсем беспомощный. Но это в жизни, в быту, в суете. В искусстве он не был беспомощным. Сильным, мощным, страстным, темпераментным.
- О доброте Быкова говорят его фильмы. Разве присутствует в них иная интонация, кроме доброй, лукавой быковской улыбки?
И когда говорят, что стиль - это и есть сам художник, то Леонид Быков - ярчайшее тому подтверждение. Ему не судьба была создать своего Швейка. Жаль, потому что это он мог. И Теркин тоже под силу ему был. А Ричарда Третьего не мог. Это ему не надо было. Он - другой.

1981 г.

Вернуться к содержанию >>